Фейни испугался. Он подобрал коленки к самому подбородку и дрожал, глядя на две большие покачивающиеся фигуры, освещенные пляшущей лампой. Он пытался говорить, но слова не шли у него с языка.

- Брось ты разглагольствовать, Тим, мальчуган совсем спит... Раздевайся-ка, Фейни, ложись в постель и отоспись хорошенько. Завтра утром мы уезжаем.

И наутро, в дождь, без завтрака, под громыхание старого большого, доверху набитого сундука, неплотно увязанного и угрожающе долбившего крышу кэба, за которым Фейни посылали на извозчичий двор Ходжсона, они отправились. Милли плакала. Отец упорно молчал и только посасывал пустую трубку. Всем распоряжался Дядя Тим, отпуская шуточки, которые никого не смешили, то и дело вытаскивая из кармана пухлую пачку кредиток и потягивая большими булькающими глотками из спрятанной в кармане фляжки. Милли все плакала и плакала. Фейни смотрел широко раскрытыми сухими глазами, как мелькали мимо кэба знакомые улицы, вдруг ставшие такими странными и кривобокими; красный мост, шелудивые дранки домов, в которых живут поляки, на углу аптекарский магазин "Смит и Смит"... оттуда как раз выходит Билли Хоган с жевательной резинкой в руке. Опять, видно, удрал из школы. Фейни захотел было окликнуть его, но не окликнул... Главная, а на ней вязы, трамваи, за углом около церкви ряды магазинов и, наконец, пожарное депо. Фейни в последний раз заглянул в темную пещеру, где мерцали бронзовые и медные выпуклости машины, а потом мимо картонных фасадов первой конгрегационалистской церкви, баптистской церкви Кармеля, епископальной церкви св.Андрея, построенной из кирпича и обращенной к улице не строгим фасадом, как другие церкви, а угольным приделом, мимо трех чугунных оленей на газоне перед Коммершл-хаус, мимо особняков, а перед каждым лужайка, у каждого лепные фронтоны, перед каждым подстриженные кусты. Потом дома пошли поменьше, палисадники кончились; кэб протарахтел за угол мимо хлебных и продуктовых складов Симпсона, мимо ряда парикмахерских и закусочных, и наконец все вылезли у вокзала.

На вокзале Дядя Тим угостил всех завтраком в станционном буфете. Он вытер глаза Милли и дал Фейни высморкаться в большой новый носовой платок с не оторванным еще ярлычком и усадил их расправляться с яичницей на свином сале и запивать ее кофе. Фейни никогда еще не пробовал кофе и был очень горд, что он, как большой, сидит и пьет кофе. Милли кофе не понравился - горько. Ненадолго их оставили одних в буфете, за пустыми тарелками и пустыми кофейными чашками, под пронизывающим взглядом глаз-бусинок длинношеей и по-куриному остролицей женщины, неодобрительно глядевшей на них из-за прилавка. Потом с потрясающим грохотом, лязгом и пыхом, грохот... пых... грохот... пых... к перрону подошел поезд. Их подхватили, поволокли по платформе и по прокуренному вагону, и, прежде чем они опомнились, поезд уже тронулся, и уже громыхали мимо рыжеватые зимние холмы Коннектикута.

КАМЕРА-ОБСКУРА (2)

Мы спешим укачиваемые как на пароходе в затхлом пропахшем конюшней кэбе. Он все спрашивал А что, Люси, если бы я пригласил одного из них к столу? Они очень славный народ Люси эти цветные и в петлице у Него гвоздика в маленькой серебряной трубочке и от Него пахло ржаным виски и мы спешили захватить поезд на Нью-Йорк;

и Она говорила Надеюсь милый что мы не опоздаем. Скотт ждал нас с билетами и мы бежали по платформе вокзала на Седьмую стрит и маленькие пушки падали с Олимпии 6 и все наклонялись подбирать их и кондуктор Отправляем леди Скорее леди это были маленькие медные пушки и они так сияли на солнце на платформе вокзала Седьмой стрит и Скотт подсадил нас всех и поезд тронулся и колокол на паровозе звонил и он выложил целую пригоршню медных пушечек таких маленьких что их можно было заряжать самыми крохотными красными пистонами во время битвы в Манильской бухте 7 и Скотт сказал Вот тебе твоя артиллерия Джек;

а Он разглагольствовал в салон-вагоне Что ж Люси если бы это было нужно для блага человечества я сегодня же пошел бы и пожертвовал своей жизнью ведь ты тоже Джек не правда ли? и вы буфетчик не правда ли? тому который подал аполлинарис и у Него была фляжка в коричневом несессере в котором шелковые платки с меткой всегда пахли одеколоном;

и когда мы приехали в Гавр-де-Грас Он сказал Помнишь Люси как мы переправлялись через Саскуэханну на пароме когда еще не было моста.

и через Пороховой ручей тоже.

МАК

Рыжеватые холмы, клочки леса, фермы, коровы, гнедой жеребенок, брыкающийся на лугу, изгороди, полосы болотин.

- Знаешь, Тим, я чувствую себя побитой дворняжкой... Всю свою жизнь, Тим, я старался поступать как следует, - срывающимся голосом повторяет Отец. - А теперь что-то они теперь обо мне скажут?

- Да разрази меня бог, человече, ведь другого выхода у тебя не было. Ну, скажи по совести, что бы ты стал делать без денег, без работы, с этой сворой докторов, домохозяев, гробовщиков, которые насели бы на тебя со своими счетами, - а ведь у тебя двое ребятишек на руках.

- Да ведь с тех пор как я женился и переехал сюда, все меня знали за человека смирного, надежного, хоть и неудачливого. А теперь что они подумают? Улизнул, как побитая дворняга.

- Слушай, Джон, уж кому-кому, только не мне навлекать бесчестье на покойницу, она ведь была мне сестрою по плоти и крови... Но не твоя это вина и не моя вина... во всем виновата нищета, а в нищете виновата система... Фениан, послушай-ка Тима О'Хара, и, Милли, ты тоже слушай, девочке надо об этом знать не меньше, чем мужчине, и хоть раз в жизни да скажет Тим О'Хара всю правду... Во всем виновата система, которая лишает человека плодов его труда... Если кому выгоден капитализм, так это преступнику, он делается миллионером в два счета... Но честный труженик, как Джон или вот я, мы можем работать хоть сотню лет и все равно не оставим ни гроша на похороны.

Дым застилает окно, вытряхивая из своих белых клубов деревья, и телеграфные столбы, и маленькие кубики домов, крытых дранкою, и города, и трамваи, и у вокзала длинные ряды пролеток, запряженных дымящимися, запаренными лошадьми.

- А кто пользуется плодами нашего труда? Проклятый делец, комиссионер, посредник, который сам во всю свою жизнь и часа не потратил на производительный труд.

Фейни следит, как подаются вниз и взлетают вверх телеграфные провода.

- Ну, Чикаго не рай, этого не могу обещать тебе, Джон, но все-таки для мускулов и мозгов работящего человека это по теперешним временам получше рынок, чем ваш Восток... А почему?.. Спрос и предложение - в Чикаго только подавай рабочих.

- Говорю тебе, Тим. Я чувствую себя, как побитая дворняжка.

- А все система, Джон, проклятая, паршивая система.

Суета и шум в вагоне разбудили Фейни. Было темно. Милли опять плакала. Он не мог понять, где находится.

- Ну, джентльмены, - говорил Дядя Тим, - подъезжаем к старому городишку Нью-Йорку.

На вокзале было совсем светло; это удивило Фейни, который думал, что давно уже ночь. Его с Милли оставили одних стеречь вещи, и они долго сидели на чемодане в зале ожидания, большом и полном странного вида людей, страшных, словно в книжке с картинками. Милли все плакала.

- Милли, я тебя вздую, если ты сейчас же не перестанешь нюнить.

- Не смей, - всхлипнула Милли и заревела пуще прежнего.

Фейни старался держаться как можно дальше от нее, чтобы народ не подумал, что они едут вместе. Наконец, когда уже и сам он готов был всплакнуть, появились Отец с Дядей Тимом и, захватив вещи, повели их в ресторан. От них сильно пахло виски, и глаза у них как-то особенно блестели. Все уселись за стол, накрытый белой скатертью, и очень славный негр, весь в белом, принес им большую карту.

- Давайте-ка поужинаем как следует, - сказал Дядя Тим. - Хоть раз кутнем перед смерть".

- Наплевать на расходы, - подхватил Отец, - во всем виновата система.

- К черту римского папу, - не унимался Дядя Тим. - Еще какого мы из тебя, Джон, социал-демократа сделаем.